Отчаяние роман набокова

Отчаяние

Посвящаю моей жене

Глава I

Если бы я не был совершенно уверен в своей писательской силе, в чудной своей способности выражать с предельным изяществом и живостью – Так, примерно, я полагал начать свою повесть. Далее я обратил бы внимание читателя на то, что, не будь во мне этой силы, способности и прочего, я бы не только отказался от описывания недавних событий, но и вообще нечего было бы описывать, ибо, дорогой читатель, не случилось бы ничего. Это глупо, но зато ясно. Лишь дару проникать в измышления жизни, врожденной склонности к непрерывному творчеству я обязан тем – Тут я сравнил бы нарушителя того закона, который запрещает проливать красненькое, с поэтом, с артистом… Но, как говаривал мой бедный левша, философия – выдумка богачей. Долой.

Я, кажется, попросту не знаю, с чего начать. Смешон пожилой человек, который бегом, с прыгающими щеками, с решительным топотом, догнал последний автобус, но боится вскочить на ходу и, виновато улыбаясь, еще труся по инерции, отстает. Неужто не смею вскочить? Он воет, он ускоряет ход, он сейчас уйдет за угол, непоправимо, – могучий автобус моего рассказа. Образ довольно громоздкий. Я все еще бегу.

Покойный отец мой был ревельский немец, по образованию агроном, покойная мать – чисто русская. Старинного княжеского рода. Да, в жаркие летние дни она, бывало, в сиреневых шелках, томная, с веером в руке, полулежала в качалке, обмахиваясь, кушала шоколад, и наливались сенокосным ветром лиловые паруса спущенных штор. Во время войны меня, немецкого подданного, интернировали, – я только что поступил в Петербургский университет, пришлось все бросить. С конца четырнадцатого до середины девятнадцатого года я прочел тысячу восемнадцать книг, – вел счет. Проездом в Германию я на три месяца застрял в Москве и там женился. С двадцатого года проживал в Берлине. Девятого мая тридцатого года, уже перевалив лично за тридцать пять…

Маленькое отступление: насчет матери я соврал. По-настоящему она была дочь мелкого мещанина – простая, грубая женщина в грязной кацавейке. Я мог бы, конечно, похерить выдуманную историю с веером, но я нарочно оставляю ее как образец одной из главных моих черт: легкой, вдохновенной лживости. Итак, говорю я, девятого мая тридцатого года я был по делу в Праге. Дело было шоколадное. Шоколад – хорошая вещь. Есть барышни, которые любят только горький сорт, – надменные лакомки. Не понимаю, зачем беру такой тон.

У меня руки дрожат, мне хочется заорать или разбить что-нибудь, грохнуть чем-нибудь об пол… В таком настроении невозможно вести плавное повествование. У меня сердце чешется, – ужасное ощущение. Надо успокоиться, надо взять себя в руки. Так нельзя. Спокойствие. Шоколад, как известно (представьте себе, что следует описание его производства). На обертке нашего товара изображена дама в лиловом, с веером. Мы предлагали иностранной фирме, скатывавшейся в банкротство, перейти на наше производство для обслуживания Чехии, – потому-то я и оказался в Праге. Утром девятого мая я, из гостиницы, в таксомоторе отправился… Все это скучно докладывать, убийственно скучно, – мне хочется поскорее добраться до главного, – но ведь полагается же кое-что предварительно объяснить. Словом, – контора фирмы была на окраине города, и я не застал, кого хотел, сказали, что он будет через час, наверное…

Нахожу нужным сообщить читателю, что только что был длинный перерыв, – успело зайти солнце, опаляя по пути палевые облака над горой, похожей на Фузияму, – я просидел в каком-то тягостном изнеможении, то прислушиваясь к шуму и уханию ветра, то рисуя носы на полях, то впадая в полудремоту – и вдруг содрогаясь… и снова росло ощущение внутреннего зуда, нестерпимой щекотки, – и такое безволие, такая пустота. Мне стоило большого усилия зажечь лампу и вставить новое перо, – старое расщепилось, согнулось и теперь смахивало на клюв хищной птицы. Нет, это не муки творчества, это – совсем другое.

Облокотясь на узловатые перила, я увидел внизу подернутую легкой поволокой Прагу, мреющие крыши, дымящие трубы, двор казармы, крохотную белую лошадь. Решил вернуться другим путем и стал спускаться по шоссейной дороге, которую нашел за домишками. Единственной красотой ландшафта был вдали, на пригорке, окруженный голубизной неба, круглый, румяный газоем, похожий на исполинский футбольный мяч. Я покинул шоссе и пошел опять вверх, по редкому бобрику травы. Унылые, бесплодные места, грохот грузовика на покинутой мною дороге, навстречу грузовику – телега, потом велосипедист, потом в гнусную радугу окрашенный автомобиль фабрики лаков.

Некоторое время я глядел со ската на шоссе; повернулся, пошел дальше, нашел что-то вроде тропинки между двух лысых горбов и поискал глазами, где бы присесть отдохнуть. Поодаль, около терновых кустов, лежал навзничь, раскинув ноги, с картузом на лице, человек. Я прошел было мимо, но что-то в его позе странно привлекло мое внимание, – эта подчеркнутая неподвижность, мертво раздвинутые колени, деревянность полусогнутой руки. Он был в обшарканных плисовых штанах и темном пиджачке.

“Глупости, – сказал я себе, – он спит, он просто спит. Чего буду соваться, разглядывать”. И все же я подошел и носком моего изящного ботинка брезгливо скинул с его лица картуз.

Оркестр, играй туш! Или лучше: дробь барабана, как при задыхающемся акробатическом трюке! Невероятная минута. Я усомнился в действительности происходящего, в здравости моего рассудка, мне сделалось почти дурно – честное слово, – я сел рядом, – дрожали ноги. Будь на моем месте другой, увидь он, что увидел я, его бы, может быть, прежде всего охватил гомерический смех. Меня же ошеломила таинственность увиденного. Я глядел, – и все во мне как-то срывалось, летало с каких-то десятых этажей. Я смотрел на чудо. Чудо вызывало во мне некий ужас своим совершенством, беспричинностью и бесцельностью.

Он сильно потянул носом, зыбь жизни побежала по лицу, чудо слегка замутилось, но не ушло. Затем он открыл глаза, покосился на меня, приподнялся и начал, зевая и все недозевывая, скрести обеими руками в жирных русых волосах.

Это был человек моего возраста, долговязый, грязный, дня три не брившийся; между нижним краем воротничка (мягкого, с двумя петельками спереди для несуществующей булавки) и верхним краем рубашки розовела полоска кожи. Тощий конец вязаного галстука свесился набок, и на груди не было ни одной пуговицы. В петлице пиджака увядал пучок бледных фиалок, одна выбилась и висела головкой вниз. Подле лежал грушевидный заплечный мешок с ремнями, подлеченными веревкой. Я рассматривал бродягу с неизъяснимым удивлением, словно это он так нарядился нарочно, ради простоватого маскарада.

“Папироса найдется?” – спросил он по-чешски, неожиданно низким, даже солидным голосом, и сделал двумя расставленными пальцами жест курения.

Я протянул ему мою большую кожаную папиросницу, ни на мгновение не спуская с него глаз. Он пододвинулся, опершись ладонью оземь. Тем временем я осмотрел его ухо и впалый висок.

“Немецкие”, – сказал он и улыбнулся, показав десны; это меня разочаровало, но, к счастью, улыбка тотчас исчезла (мне теперь не хотелось расставаться с чудом).

“Вы немец?” – спросил он по-немецки, вертя, уплотняя папиросу.

Я ответил утвердительно и щелкнул перед его носом зажигалкой. Он жадно сложил ладони куполом над мятущимся маленьким пламенем. Ногти – черно-синие, квадратные.

“Я тоже немец, – сказал он, выпустив дым, – то есть мой отец был немец, а мать из Пильзена, чешка”.

Я все ждал от него взрыва удивления, – может быть, гомерического смеха, – но он оставался невозмутим. Уже тогда я понял, какой это оболтус.

“Да, я выспался”, – сказал он самому себе с глупым удовлетворением и смачно сплюнул.

Я спросил: “Вы что – без работы?”

Скорбно закивал и опять сплюнул. Всегда удивляюсь тому, сколько слюны у простого народа.

“Я могу больше пройти, чем мои сапоги”, – сказал он, глядя на свои ноги. Обувь у него была действительно неважная.

Медленно перевалившись на живот и глядя вдаль, на газоем, на жаворонка, поднявшегося с межи, он мечтательно проговорил:

“В прошлом году у меня была хорошая работа в Саксонии, неподалеку от границы. Садовничал – что может быть лучше? Потом работал в кондитерской. Мы каждый день с товарищем после работы переходили границу, чтобы выпить по кружке пива. Девять верст туда и столько же обратно, оно в Чехии дешевле. А одно время я играл на скрипке, и у меня была белая мышь”.

Теперь поглядим со стороны, – но так, мимоходом, не всматриваясь в лица, не всматриваясь, господа, – а то слишком удивитесь. А впрочем, все равно, – после всего случившегося я знаю, увы, как плохо и пристрастно людское зрение. Итак: двое рядом на чахлой траве. Прекрасно одетый господин, хлопающий себя желтой перчаткой по колену, и рассеянный бродяга, лежащий ничком и жалующийся на жизнь. Жесткий трепет терновых кустов, бегущие облака, майский день, вздрагивающий от ветра, как вздрагивает лошадиная кожа, дальний грохот грузовика со стороны шоссе, голосок жаворонка в небе. Бродяга говорил с перерывами, изредка сплевывая. То да сё, то да сё… Меланхолично вздыхал. Лежа ничком, отгибал икры к заду и опять вытягивал ноги.

“Послушайте, – не вытерпел я, – неужели вы ничего не замечаете?”

Перевернулся, сел. “В чем дело?” – спросил он, и на его лице появилось выражение хмурой подозрительности.

Я сказал: “Ты, значит, слеп”.

Секунд десять мы смотрели друг другу в глаза. Я медленно поднял правую руку, но его шуйца не поднялась, а я почти ожидал этого. Я прищурил левый глаз, но оба его глаза остались открытыми. Я показал ему язык. Он пробормотал опять: “В чем дело, в чем дело?”

Было у меня зеркальце в кармане. Я его дал ему. Еще только беря его, он всей пятерней мазнул себя по лицу, взглянул на ладонь, но ни крови, ни грязи не было. Посмотрелся в блестящее стекло. Пожал плечами и отдал.

“Мы же с тобой, болван, – крикнул я, – мы же с тобой – ну разве, болван, не видишь, ну посмотри на меня хорошенько…”

Я привлек его голову к моей, висок к виску, в зеркальце запрыгали и поплыли наши глаза.

Он снисходительно сказал: “Богатый на бедняка не похож, – но вам виднее… Вот, помню, на ярмарке двух близнецов, это было в августе двадцать шестого года или в сентябре, нет, кажется, в августе. Так там действительно – их нельзя было отличить друг от друга. Предлагали сто марок тому, кто найдет примету. Хорошо, говорит рыжий Фриц, и бац одному из близнецов в ухо. Смотрите, говорит, у этого ухо красное, а у того нет, давайте сюда ваши сто марок. Как мы смеялись!”

Его взгляд скользнул по дорогой бледно-серой материи моего костюма, побежал по рукаву, споткнулся о золотые часики на кисти.

“А работы у вас для меня не найдется?” – осведомился он, склонив голову набок.

Отмечу, что он первый, не я, почуял масонскую связь нашего сходства, а так как установление этого сходства шло от меня, то я находился, по его бессознательному расчету, в тонкой от него зависимости, точно мимикрирующим видом был я, а он – образцом. Всякий, конечно, предпочитает, чтобы сказали: он похож на вас, – а не наоборот: вы на него. Обращаясь ко мне с просьбой, этот мелкий мошенник испытывал почву для будущих требований. В его туманном мозгу мелькала, может быть, мысль, что мне полагается быть ему благодарным за то, что он существованием своим щедро дает мне возможность походить на него. Наше сходство казалось мне игрой чудесных сил. Он в нашем сходстве усматривал участие моей воли. Я видел в нем своего двойника, то есть существо, физически равное мне, – именно это полное равенство так мучительно меня волновало. Он же видел во мне сомнительного подражателя. Подчеркиваю, однако, туманность этих мыслей. По крайней тупости своей, он, разумеется, не понял бы моих комментариев к ним.

“В настоящее время ничем помочь тебе не могу, – ответил я холодно, – но дай мне свой адрес”. Я вынул записную книжку и серебряный карандаш.

Он усмехнулся: “Не могу сказать, чтобы у меня сейчас была вилла. Лучше спать на сеновале, чем в лесу, но лучше спать в лесу, чем на скамейке”.

“А все-таки, – сказал я, – где, в случае чего, можно тебя найти?”

Он подумал и ответил: “Осенью я, наверное, буду в той деревне, где работал прошлой осенью. Вот на тамошний почтамт и адресуйте. Неподалеку от Тарница. Дайте запишу”.

Его имя оказалось: Феликс, что значит “счастливый”. Фамилию, читатель, тебе знать незачем. Почерк неуклюжий, скрипящий на поворотах. Писал он левой рукой.

Мне было пора уходить. Я дал ему десять крон. Снисходительно осклабясь, он протянул мне руку, оставаясь при этом в полулежачем положении.

Я быстро пошел к шоссе. Обернувшись, я увидел его темную, долговязую фигуру среди кустов: он лежал на спине, перекинув ногу на ногу и подложив под темя руки. Я почувствовал вдруг, что ослабел, прямо изнемог, кружилась голова, как после долгой и мерзкой оргии. Меня сладко и мутно волновало, что он так хладнокровно, будто невзначай, в рассеянии, прикарманил серебряный карандаш. Шагая по обочине, я время от времени прикрывал глаза и едва не попал в канаву. Потом, в конторе, среди делового разговора меня так и подмывало вдруг сообщить моему собеседнику: “Со мною случилась невероятная вещь. Представьте себе…” Но я ничего не сказал и этим создал прецедент тайны. Когда я наконец вернулся к себе в номер, то там, в ртутных тенях, обрамленный курчавой бронзой, ждал меня Феликс. С серьезным и бледным лицом он подошел ко мне вплотную. Был он теперь чисто выбрит, гладко зачесанные назад волосы, бледно-серый костюм, сиреневый галстук. Я вынул платок, он вынул платок тоже. Перемирие, переговоры…

Я желаю во что бы то ни стало, и я этого добьюсь, убедить всех вас, заставить вас, негодяев, убедиться, – но боюсь, что, по самой природе своей, слово не может полностью изобразить сходство двух человеческих лиц, – следовало бы написать их рядом не словами, а красками, и тогда зрителю было бы ясно, о чем идет речь. Высшая мечта автора: превратить читателя в зрителя, – достигается ли это когда-нибудь? Бледные организмы литературных героев, питаясь под руководством автора, наливаются живой читательской кровью; гений писателя состоит в том, чтобы дать им способность ожить благодаря этому питанию и жить долго. Но сейчас мне нужна не литература, а простая, грубая наглядность живописи. Вот мой нос – крупный, северного образца, с крепкой костью и почти прямоугольной мякиной. Вот его нос – точь-в-точь такой же. Вот эти две резкие бороздки по сторонам рта и тонкие, как бы слизанные губы. Вот они и у него. Вот скулы… Но это – паспортный, ничего не говорящий перечень черт, и в общем ерундовая условность. Кто-то когда-то мне сказал, что я похож на Амундсена. Вот он тоже похож на Амундсена. Но не все помнят Амундсеново лицо, я сам сейчас плохо помню. Нет, ничего не могу объяснить.

Владимир Набоков «Отчаяние»

Роман, 1934 год (год написания: 1932)

Язык написания: русский

• Жанры/поджанры: Реализм
• Общие характеристики: Психологическое | Ироническое | Социальное
• Место действия: Наш мир (Земля)( Европа( Западная ) )
• Время действия: 20 век
• Линейность сюжета: Линейный с экскурсами
• Возраст читателя: Для взрослых

Берлинский коммерсант средней руки задумывает и совершает «идеальное убийство» с целью получить страховку, а затем пишет об этом повесть, перечитывая которую, с ужасом обнаруживает зафиксированный в ней роковой изъян своего хитроумного замысла.

Отчаяние. // Современные записки. 1934 г. Кн. XLIV, XLV, XLVI.

Отдельной книгой роман вышел в издательстве «Петрополис», Берлин, 1936 г.

— «Отчаяние» / «Despair» 1978, Германия (ФРГ), Франция, реж: Райнер Вернер Фассбиндер

Доступность в электронном виде:

terrry, 25 сентября 2017 г.

Романы Набокова часто (и даже, как правило) оставляют после прочтения тягостное ощущение. Вершиной в этом отношении является «Ада». Но и более ранний (и вообще из другой, русской жизни) роман «Отчаяние» также весьма примечателен.

Что касается т.н. «внетекстового» содержания романа, аллюзий, «литературных игр» и т.п., то я не склонен его переоценивать, т.к. я убежден, что не оно определяет, в первую очередь, ценность того или иного писательского творения. Не так-то всё просто устроено в литературе… Разбираться в таких вещах (а может, и придумывать их) – занятие для профессиональных набоковедов, само по себе, впрочем, небезынтересное. Набоков — тонкий художник и знаток, но вовсе не «интеллектуал» и философ. За исключением таких книг как «Бледный огонь» и «Ада» все романы Набокова вполне доступны «рядовому» читателю или, во всяком случае, тому, кто смог прочитать их до конца.

Так есть ли в «Отчаянии» положительные стороны? Несомненно, да. Это то, в чем Набоков был всегда силен и, иногда, безупречен – отдельные мизансцены, удачные эпитеты, неожиданные сравнения, беспощадно точные и едкие характеристики. Жаль, что всему этому в данном случае не хватило столь же запоминающейся общей смыслообразующей идеи. Но, возможно, вся эта тяжелая атмосфера «отчаяния» каким-то образом воплотилась в следующем русском романе Набокова (действительном шедевре) – «Приглашении на казнь».

Night Owl, 10 января 2016 г.

«Отчаяние» — один из лучших, незаслуженно редко вспоминаемых, романов Набокова. Данное произведение написано в столь исключительной форме, что выгодно выделяется среди прочих крупных творений Владимира Владимировича.

В чём же оригинальность текста? Для ответа на вопрос, необходимо обрисовать сюжет. Рассказчик описывает в форме мемуаров необычный эпизод из жизни — встречу с двойником, а так же последовавший за нею план убить этого нового знакомого с целью выдать его за себя, получить страховку, обогатиться и продолжить жить под чужим именем. Большая часть романа — изложение этих событий, а заключительные главы — уже дневниковые записи о последовавшей развязке.

Таким образом, на первый взгляд может показаться, что речь идёт о банальном сюжете с двумя-тремя авторскими новшествами, однако, Набоков на то и является выдающимся мастером, чтобы ввергать читателя в неожиданные и часто обескураживающие игры. Одна, самая поверхностная из этих игр — ломка стереотипов, когда вроде бы знакомая детективная фабула внезапно ломается в таком непредсказуемом месте, что все события произведения переворачиваются кверху головой, и чёрное становится не то, что белым, а даже красным или зелёным, поскольку ожидать такого поворота даже искушённым любителям литературы явно не приходилось.

К сюжетным плюсам следовало бы присовокупить и другие достоинства, вроде той самой улики, заприметить которую при первом чтении не просто, а, узнав о ней, останется лишь хлопать себя по лбу, сетуя на невнимательность.

Но это — верхушка. Дальше — игры более сложные, ибо у Набокова почти никогда не бывает просто и любой роман — глубокая, многоуровневая структура, каждый пласт которой ориентирован на публику разной степени сосредоточенности и эрудиции. Итак, следующий пласт — аллюзии и пародии, пересказывающие, переигрывающие, парадирующие популярные произведения: известные и не очень, классические и популярные в момент написания «Отчаяния». Тут уже всё зависит от читательского багажа — если он велик и перекликается с тем, что вложил в данное творение Владимир Владимирович, есть вероятность, как приятного узнавания, так и удивления от того, что автору удалось «поймать на крючок», всеми возможными намёками пообещав некий стандартный, до боли знакомый ход или образ, но в последний момент всё кардинально перечеркнув введением до сель нежданного приёма.

За всем этим — ещё более глубокая линия символизма, возможно, их даже несколько. Но, по крайней мере одну из них Набоков прямым текстом обрисовывает в тексте, когда зачинает разговор о политике, соотнося известные строи и страны с сюжетом романа. И в этот момент остаётся лишь удивляться, как произведению, по всей видимости, зависящему от диктующего фабулу прообраза, удаётся сохранить убедительность истории и непринуждённость рассказа.

Совершив столь внушительное отступление, можно вернуться к началу, и ответить на вопрос: «в чём же оригинальность текста?» — в самой манере изложения. Примечательно, что рассказчик раз от раза рушит и рвёт в клочья литературные и жанровые шаблоны, выдавая разные концовки, отрицая морализаторство, насмехаясь над мотивами героев, избегая развязки — буквально ничто в книге не является банальностью, и вместе с тем «Отчаяние» внешне будто бы сохраняет облик обычной детективной истории.

Персонажи примечательны — каждый. Конечно, всех вытесняет на задний план протагонист, но и его жена, двойник, друг семьи — все заслуживают читательских оваций, ибо пропущенные через призму протагониста, они представляют собой блестящие комичные, а пророй и трагичные образы, при своей абсолютной убедительности, реализме и индивидуальной манерой разговора.

«Отчаяние» — один из самых удачных романов Набокова, наряду с «Лолитой», «Защитой Лужина», «Приглашением на казнь» и другими, прекрасно подходящий для первого знакомства с автором.

Groucho Marx, 14 декабря 2016 г.

В этом романе Набоков довольно неожиданно для себя (хотя, кто его знает, насколько неожиданно) вступил в соревнование с признанным виртуозом фразы, гениальным поэтом Андреем Белым — и неожиданно выиграл.

Другие стилистически напряжённые романы Набокова (например, вязкая невразумительная «Защита Лужина») просто плохи, потому что синтаксические выверты никак не мотивированы. А здесь манера выражаться героя-повествователя оказывается сюжетом и комментарием к сюжету. Напыщенность и глупость формулировок, в других книгах выглядящие напыщенностью и глупостью самого Набокова, в «Отчаянии» переданы персонажу, постепенно загоняющему себя в тупик. Это очень хорошо и убедительно сделано.

Что касается того, что главный герой немец — тут Набоков в очередной раз сел в лужу со своей германофобией, зачем-то пытаясь изобразить именно немца. Немцы, в том числе очень нехорошие, так себя не ведут и выражаться в такой форме, в какой это предполагает Набоков, неспособны: этому сопротивляется сам немецкий язык. Неслучайно Р.В.Фассбиндер, экранизировавший роман в 1978 году, на главную роль пригласил англичанина Дирка Богарта.

ab46, 2 января 2017 г.

Зрелая набоковская проза. Изысканный стиль, тонкий психологизм. Миллион бесценных мелочей, щедро рассыпанных по всем страницам. Плюс криминальный сюжет. Здесь в полной мере проявилась любовь писателя к литературным играм. Набоков играет с идеями, с формой, с героем, но больше всего с читателем. И счастье тому читателю, который поймет правила игры и сможет в ней полноценно участвовать.

Владимир Набоков

Избранные стихи

Романы Владимира Набокова

Лаура и её оригинал

«Лаура и её оригинал» — роман Владимира Набокова, который не был завершен. Это произведение автор писал на английском языке начиная с 1975 года и по 1977 год. Внезапная смерть писателя прервала работу над романом.
Читать полностью»

Смотри на арлекинов!

«Смотри на арлекинов!» — последний завершенный роман знаменитого писателя Владимира Набокова. Написан в 1973—1974 годах на английском языке. Впервые издан в 1974 году в Нью-Йорке. На русском языке роман впервые опубликован в 1999 году в переводе Сергея Ильина.
Читать полностью»

Прозрачные вещи

«Прозрачные вещи» (1972) — роман (или небольшая новелла) позднего швейцарского образца.
Читать полностью»

Ада, или Радости страсти: Семейная хроника

«Ада, или Радости страсти: Семейная хроника» — масштабный эпос вымышленной единой англо-франко-русской реальности Антитерры — крупнейшее произведение В.В.Набокова, вобравшее в себя весь его уникальный мультиязычный писательский и литературоведческий опыт.
Читать полностью»

Бледное пламя

«Бледное пламя» (англ. Pale Fire; вариант перевода — «Бледный огонь») — роман В. В. Набокова, написанный на английском языке в США и впервые опубликованный в 1962 году.
Читать полностью»

«Пнин» — роман В. В. Набокова, написанный на английском языке в США и изданный книгой в 1957 (ранее некоторые главы были опубликованы в журнале New Yorker).
Читать полностью»

Под знаком незаконнорождённых

«Под знаком незаконнорождённых» (англ. Bend Sinister) — второй английский роман В. В. Набокова (и первый, созданный в США), написанный в 1947 году. По собственному утверждению Набокова, в «Под знаком незаконнорождённых» «истинный читатель несомненно узнает искажённые отголоски» последнего русского романа писателя — незавершённой работы, состоящей из двух глав: «Ultima Thule» и «Solus Rex». «Меня эти отзвуки слегка раздражают», — заявлял Набоков.
Читать полностью»

Подлинная жизнь Себастьяна Найта

«Подлинная жизнь Себастьяна Найта» (англ. The Real Life of Sebastian Knight) — первый роман Владимира Набокова на английском языке, написанный в декабре 1938 — январе 1939 гг. в Париже и впервые изданный в 1941 г. в США.
Читать полностью»

«Дар» — метароман русского писателя В. В. Набокова. Написан на русском языке в берлинский период жизни, закончен в 1937 году.
Читать полностью»

Приглашение на казнь

«Приглашение на казнь» (1934) — седьмой русский роман Владимира Набокова, одна из вершин «сиринского» периода творчества писателя.
Читать полностью»

«Отчаяние» — роман Владимира Набокова на русском языке, впервые опубликованный в 1934 году в эмигрантском журнале «Современные записки».
Читать полностью»

Камера обскура

«Камера обскура» — роман Владимира Набокова. Впервые опубликован издательствами «Современные записки» и «Парабола» (Берлин-Париж) в декабре 1933 года.
Читать полностью»

«Подвиг» — роман Владимира Набокова. Написан на русском языке в берлинский период жизни, в 1930—1932 годах. Переведен на английский язык в 1971 году и тогда же издан.
Читать полностью»

Защита Лужина

«Защита Лужина» — один из наиболее известных романов Владимира Набокова. В основе сюжета лежат события из жизни друга Набокова — Курта фон Барделебена
Читать полностью»

Король, дама, валет

«Король, дама, валет» — роман Владимира Набокова. Написан на русском языке в берлинский период жизни, в 1928 году. В мемуарах Набокова отмечается, что за всё время жизни в Германии он не сошёлся ни с одним немцем. Это отчуждение сказывается в романе и выражается в неприязненном отношении к героям.
Читать полностью»

«Машенька» — первый роман В. В. Набокова; написан в берлинский период в 1926 на русском языке. Это произведение исключительное и необыкновенное. Он отличается от всех написанных им романов и пьес.
Читать полностью»

В далеком 1955 году во Франции был впервые опубликован роман «Лолита» Владимира Набокова. Книга была написана на английском языке, а опубликовало роман парижское издательство «Олимпия Пресс».
Читать полностью»

Отчаяние роман набокова

• ЖАНРЫ 359
• АВТОРЫ 253 351
• КНИГИ 578 002
• СЕРИИ 21 411
• ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 530 281

Если бы я не был совершенно увeрен в своей писательской силe, в чудной своей способности выражать с предeльным изяществом и живостью… — Так, примeрно, я полагал начать свою повeсть. Далeе я обратил бы внимание читателя на то, что, не будь во мнe этой силы, способности и прочего, я бы не только отказался от описывания недавних событий, но и вообще нечего было бы описывать, ибо, дорогой читатель, не случилось бы ничего. Это глупо, но зато ясно. Лишь дару проникать в измышления жизни, врожденной склонности к непрерывному творчеству я обязан тeм… — Тут я сравнил бы нарушителя того закона, который запрещает проливать красненькое, с поэтом, с артистом… Но, как говаривал мой бeдный лeвша, философия — выдумка богачей. Долой.

Я, кажется, попросту не знаю, с чего начать. Смeшон пожилой человeк, который бeгом, с прыгающими щеками, с рeшительным топотом, догнал послeдний автобус, но боится вскочить на ходу, и виновато улыбаясь, еще труся по инерции, отстает. Неужто не смeю вскочить? Он воет, он ускоряет ход, он сейчас уйдет за угол, непоправимо, — могучий автобус моего рассказа. Образ довольно громоздкий. Я все еще бeгу.

Покойный отец мой был ревельский нeмец, по образованию агроном, покойная мать — чисто русская. Старинного княжеского рода. Да, в жаркие лeтние дни она, бывало, в сиреневых шелках, томная, с вeером в рукe, полулежала в качалкe, обмахиваясь, кушала шоколад, и наливались сeнокосным вeтром лиловые паруса спущенных штор. Во время войны меня, нeмецкого подданного, интернировали, — я только что поступил в петербургский университет, пришлось все бросить. С конца четырнадцатого до середины девятнадцатого года я прочел тысяча восемнадцать книг, — вел счет. Проeздом в Германию я на три мeсяца застрял в Москвe и там женился. С двадцатого года проживал в Берлинe. Девятого мая тридцатого года, уже перевалив лично за тридцать пять…

Маленькое отступление: насчет матери я соврал. По-настоящему она была дочь мелкого мeщанина, — простая, грубая женщина в грязной кацавейкe. Я мог бы, конечно, похерить выдуманную историю с вeером, но я нарочно оставляю ее, как образец одной из главных моих черт: легкой, вдохновенной лживости. Итак, говорю я, девятого мая тридцатого года я был по дeлу в Прагe. Дeло было шоколадное. Шоколад — хорошая вещь. Есть барышни, которые любят только горький сорт, — надменные лакомки. Не понимаю, зачeм беру такой тон.

У меня руки дрожат, мнe хочется заорать или разбить что-нибудь, грохнуть чeм-нибудь об пол… В таком настроении невозможно вести плавное повeствование. У меня сердце чешется, — ужасное ощущение. Надо успокоиться, надо взять себя в руки. Так нельзя. Спокойствие. Шоколад, как извeстно (представьте себe, что слeдует описание его производства). На оберткe нашего товара изображена дама в лиловом, с вeером. Мы предлагали иностранной фирмe, скатывавшейся в банкротство, перейти на наше производство для обслуживания Чехии, — поэтому-то я и оказался в Прагe. Утром девятого мая я, из гостиницы, в таксомоторe отправился… — Все это скучно докладывать, убийственно скучно, — мнe хочется поскорeе добраться до главного, — но вeдь полагается же кое-что предварительно объяснить. Словом, — контора фирмы была на окраинe города, и я не застал кого хотeл, сказали, что он будет через час, навeрное…

Нахожу нужным сообщить читателю, что только что был длинный перерыв, — успeло зайти солнце, опаляя по пути палевые облака над горой, похожей на Фудзияму, — я просидeл в каком-то тягостном изнеможении, то прислушиваясь к шуму и уханию вeтра, то рисуя носы на полях, то впадая в полудремоту, — и вдруг содрагаясь… и снова росло ощущение внутреннего зуда, нестерпимой щекотки, — и такое безволие, такая пустота. Мнe стоило большого усилия зажечь лампу и вставить новое перо, — старое расщепилось, согнулось и теперь смахивало на клюв хищной птицы. Нeт, это не муки творчества, это — совсeм другое.

Облокотясь на узловатые перила, я увидeл внизу одернутую легкой поволокой Прагу, мрeющие крыши, дымящие трубы, двор казармы, крохотную бeлую лошадь. Рeшил вернуться другим путем и стал спускаться по шоссейной дорогe, которую нашел за домишками. Единственной красотой ландшафта был вдали, на пригоркe, окруженный голубизной неба круглый, румяный газоем, похожий на исполинский футбольный мяч. Я покинул шоссе и пошел опять вверх, по рeдкому бобрику травы. Унылые, бесплодные мeста, грохот грузовика на покинутой мною дорогe, навстрeчу грузовику — телeга, потом велосипедист, потом в гнусную радугу окрашенный автомобиль фабрики лаков.

Нeкоторое время я глядeл со ската на шоссе; повернулся, пошел дальше, нашел что-то вродe тропинки между двух лысых горбов и поискал глазами гдe бы присeсть отдохнуть. Поодаль, около терновых кустов, лежал навзничь, раскинув ноги, с картузом на лицe, человeк. Я прошел было мимо, но что-то в его позe странно привлекло мое внимание, — эта подчеркнутая неподвижность, мертво раздвинутые колeни, деревянность полусогнутой руки. Он был в обшарканных плисовых штанах и темном пиджачкe.

«Глупости, — сказал я себe, — он спит, он просто спит. Чего буду соваться, разглядывать». И все же я подошел и носком моего изящного ботинка брезгливо скинул с его лица картуз.

Оркестр, играй туш! Или лучше: дробь барабана, как при задыхающемся акробатическом трюкe! Невeроятная минута. Я усомнился в дeйствительности происходящего, в здравости моего рассудка, мнe сдeлалось почти дурно — честное слово, — я сeл рядом, — дрожали ноги. Будь на моем мeстe другой, увидь он, что увидeл я, его бы может быть прежде всего охватил гомерический смeх. Меня же ошеломила таинственность увидeнного. Я глядeл, — и все во мнe как-то срывалось, летало с каких-то десятых этажей. Я смотрeл на чудо. Чудо вызывало во мнe нeкий ужас своим совершенством, беспричинностью и бесцeльностью.

Международный журнал

гуманитарных и естественных наук

Рудова О.С. Образ пошлого героя в романе В.В. Набокова «Отчаяние» // Международный журнал социальных и гуманитарных наук. – 2016. – Т. 4. №1. – С. 129-133.

ОБ РАЗ ПОШЛОГО ГЕРОЯ В РОМАНЕ В.В. НАБОКОВА «ОТЧАЯНИЕ»

О.С. Рудова , аспирант

Бурятский госу дарственный университет

(Россия, г. Улан-Удэ)

Аннотация. В данной статье н а примере анализа романа «Отчаяние» уточн я ется концепция образа пошлого героя в творчестве В.В. Набокова. Сравнивают ся взгляды В.В. Набокова и Н.В. Гоголя на понятие «пошлость» , анализируются и н струменты создания образа пошлого героя . Рассматривается вопрос о прее м ственности прозы В.В. Набокова по отношению к творчеству Н.В. Гоголя в разв и тии определенных тенденци й , в частности, в освоении темы пошлости .

Ключевые слова: пошлость, образ пошлого геро я, мотив округлого в пошлости, мотив пустоты, идеал, проблема таланта, ирреальный мир, преемственность.

Одним из ключевых понятий русской культуры с середины XIX века является концепт «пошлость». Н.В. Гоголь по праву считается одним из первых ру с ских писателей, кто сумел достаточно глубоко осмыслить данное понятие, анализируя развитие российского общ е ства. Классик характеризовал пошлость как бездуховность , устремление чел о века к миру материальному. Истинный знаток человеческой души, Н.В. Гоголь сумел изобразить в своих произведен и ях обыде нность пошлости как главное свойство, делающее понятие трудно п о стижимым. Его герои-пошляки подчас заслуживают не порицания, а прощ е ния, и в этом видится сам Н.В. Гоголь – великий человеколюбец.

Меняются эпохи, меняется мирово з зрение людей. В XX веке к осмыслению понятия «пошлость» в публицистике и художественном творчестве обратился В.В. Набоков . В.В. Набоков ценил м а стерство Н.В. Гоголя в изображении пошлого героя, акцентируя внимание на таких инструментах создания пошлого героя у классика как мотив округлого в пошлости, мотив пустоты, ирреальное как способ проникновения в сущность персонажа.

Обратимся к роману В.В. Набокова «Отчаяние» (1934) для того, чтобы в ы яснить, как трансформируется идея пошлого героя в творчестве писателя-модерниста.

Следует отметить, что роман был о т мечен критикой как вершинное прои з ведение Набокова, в высокой оценке сошлись даже такие ант агонисты, как В. Ходасевич и Г. Адамович. Первый в своей рецензии главное внимание уд е лил теме творчества и трагического осознания художником его собственной неполноценности: «В убийстве своём он [Герман] – творец, художник, озабоче н ный лишь совершенством в осущест в лении своего замысла, неизвестно и безразлично, когда, откуда и как ему подсказанного» [1, с. 120]. Г. Адамович возвёл литературную генеалогию Наб о кова к автору «Шинели» и «Носа»: « его духовный предок – Гоголь. Но Гоголь – огромное, сложнейшее в русской литературе явление, и нитей от него исходит множество . Так что, указывая на чьё-либо родство с Гог о лем, надо указывать тут же и другое, дополнительное имя, для того, чтобы ясно было, о каком именно из гоголе в ских типов идёт речь (есть Гоголь и Д о стоевский, Гоголь и Щедрин, Гоголь и Чехов ). Мне кажется, что Сирин продолжает «безумную», холостую, х о лодную гоголевскую линию» [2, с. 118]. Эти мнения представляются нам знач и мыми для понимания набоковской ко н цепции пошлости.

Фабула романа проста: Герман, гла в ный герой, случайно встречает бродягу Феликса, которого, находя сходство в чертах лица, воспринимает как своего двойника. Герой для получения круглой суммы по страховке решает убить Ф е ликса, выдав его за себя. Повествование ведётся от лица главного героя. Это и с тория жизни, написанная Германом о себе для широкой публики. Это история жизни пошлого героя в пошлом мире.

Художественный мир в «Отчаянии», как и в большинстве произведений Набокова, двойствен: реальная жизнь героя протекает на фоне его внутренних переживаний, на фоне, назовем ее так, — психологической реальности. В жизни же это примерный семьянин, не очень удачливый коммерсант, торгующий шоколадом.

По ходу повествования главный г е рой периодически предается самолюб о ванию: « я принадлежу к породе тех мужчин, которые ненавидят нести что-либо в руках: щеголяя дорогими кожаными перчатками, люблю на ходу размахивать руками и топырить пальцы, — такая у меня манера, и шагаю я ладно, выбрасывая ноги носками врозь, — не по росту моему маленькие, в идеально ч и стой и блестящей обуви, в мышиных гетрах, — гетры то же , что и перчатки, — они придают мужчине добротное из я щество, сродное особому каше доро ж ных принадлежностей высокого кач е ства » [3, с. 371]. Лишенное правды сознание героя обращено к собственной оболочке, а внутренне Герман «сове р шенно пус т, как прозрачный с о суд» [3, с. 336] – так в романе Набокова возникает мотив пустоты , который в произведениях Н.В. Гоголя является одним из ключевых инструментов о б личения пошлости.

Щеголяет герой и умением обр а щаться со словом, неоднократно акце н тируя внимание на своем писательском таланте. Однако , н есостоятельность Германа-художника заключается, пре ж де всего, в его искажённом понимании сущности творчества. Свое отношение к литературе он называет «страстишкой», а снижение значимости искусства ведет к превратному представлению о нём. Литература воспринимается героем как собрание вымыслов, не заслуживающих отождествления с действительностью. Писатель уподобляется лжецу, такому, как сам Герман. Однако квазихудож е ственная ложь настолько поглощает с о знание героя, что искажает даже облик матери – истинную ценность для ка ж дого человека, привязывая ее прои с хождение к старинному княжескому роду. И следом: «Маленькое отступл е ние: насчёт матери я соврал. По-настоящему она была дочь мелкого м е щанина – простая, грубая женщина в грязной кацавейке» [3, с. 334].

Интересным и значимым для пон и мания отношения героя к нравственн о му смыслу литературы является начало седьмой главы: «Во-первых: эпиграф, но не к этой главе, а так, вообще: лит е ратура – это любовь к людям. Теперь продолжим» [3, с. 403]. Ясно, что выс о кой цели в творчестве героя нет, как нет и глубокого содержания. Истоки этого мы видим в отсутствии веры у Германа. Лживое сознание настолько подчинило героя себе, искалечило его душу, что герой воспринимает идею Бога за т а лантливую выдумку, не более. «В с а мом деле, — представьте себе, что вы умерли и вот очутились в раю, где с улыбками вас встречают дорогие п о койники. Так вот, скажите на милость, какая у вас гарантия, что эти покойники подлинные, что это действительно ваша покойная матушка, а не какой-нибудь мелкий демон-мистификатор, изобр а жающий, играющий вашу матушку с большим искусством и правдоподоб и ем» [3, с. 394]. Герой, на протяжении всей жизни выдававший желаемое за действительное, сам боится стать жер т вой подмены. Это его главный страх, который настигает свою жертву в конце романа. Парадоксально, что в сознании героя мысль о небытии Божьем сосе д ствует с возможностью чуда – появл е нием в жизни Германа двойника.

Интересно сравнить критерии, в ы двигаемые Набоковым к талантливому писателю, с тем, что имеет Герман. В набоковском понимании сила писател ь ского дара заключена в памяти, спосо б ности видеть, воображении и умении соединить их в единое художественное целое.

Что касается воображения Германа и его способности видеть, то они искаж е ны пристрастием ко лжи. Нет у него – даже вопреки утверждению о восхит и тельном владении слогом – и индивид у ального писательского стиля. Герой признаётся: «у меня ровным счётом двадцать пять почерков» [3, с. 380]. Приведём пример одного из множества почерков, который, на наш взгляд, и я в ляется истинным: «Я был в гольфных шароварах, или, по-немецки, кникерб о керах . Я вошёл в лес. Я остановился в том месте, где мы однажды с женой ждали Ардалиона .» [3, с. 365], и так д а лее. Всего двенадцать предложений, отличающихся бедным синтаксисом, раскрывающих всю силу эгоцентризма Германа, доказывающих его худож е ственную несостоятельность.

Весьма ограничена и способность Германа к наблюдению. К примеру, натюрморт, на котором изображены трубка на зелёном сукне и две розы, з а меченный им в табачной лавке, герой принимает за работу Ардалиона . Позже обнаруживает ошибку: « оказ а лось, что это не совсем две розы и не совсем трубка, а два больших персика и стеклянная пепельница» [3, с. 396]. Собственно, на этой ненаблюдательн о сти и построен весь роман: Герман в и дит своего двойника в человеке, мало на него похожем.

Память героя соотносима с его воо б ражением и наблюдательностью. Он путает факты, время: «Сдержанно ш у мели сосны, снег лежал на земле, в нём чернели проплешины… Ерунда, — отк у да в июне снег? Его бы следовало в ы черкнуть. Нет, — грешно. Не я пишу, — пишет моя нетерпеливая память. Пон и майте, как хотите» [3, с. 354]. Главный же промах памяти Германа – забытая на месте преступления палка бродяги – превращается в «бревно», которое герой не заметил у себя в глазу.

Почему же Герман совершает уби й ство? Прежде всего, потому, что он – мошенник, в самом широком смысле этого слова. Стремление нажиться, п о лучив страховку по собственной сме р ти, трансформируется в сознании героя в более сложное явление метафизич е ского характера. Герман стремится убить своего двойника, быть может, для того, чтобы увидеть настоящего себя в зеркале, чтобы ничего не прерывало процесса самолюбования: « у нас были тождественные черты и в сове р шенном покое тождество это достигало крайней своей очевидности, — а смерть это покой лица, художественное его с о вершенство: жизнь только портила мне двойника: так ветер туманит счастье Нарцисса» [3, с. 341]. Герой отождест в ляет замысел убийства с замыслом пр о изведения и не раскаивается, так как считает, что люди в силу своей косн о сти и предвзятости не способны оц е нить по достоинству его талантливое произведение. Желанием убедить в св о ей талантливости, пояснить миру всю глубину своего труда объясняется и р е шение написать роман.

Нельзя не упомянуть о встреча ю щихся в романе отсылках к творчеству Ф.М. Достоевского. В частности, инт е рес для нас представляет следующая цитата: «Несмотря на карикатурное сходство с Раскольниковым — Нет, не то. Отставить» [3, с. 449] . В контексте в ы шеизложенного она является ключевой для понимания набоковского отнош е ния к преступлению в целом. Автор словно намекает, что психологии пр е ступления в его романе мы не отыщем, поскольку в героях Набокова спосо б ность убить заложена изначально или изначально отсутствует. Само по себе преступление – простая в своей пошл о сти идея, не заслуживающая подробн о го исследования.

Таким образом, в «Отчаянии» Наб о ков предпринимает попытку показать, что происходит с литературой, когда ею начинает заниматься графоман. «Отчаяние» — это роман-явление, при анализе которого мы можем позволить себе ссылку на так нелюбимый Набок о вым социальный аспект. Герман – это гений бездарности, вобравший в себя всё худшее, что только можно почер п нуть у мещанского общества: ложное представление о мире и людях, стре м ление к наживе, замаскированное бл а городными целями, лжеидеализм . В о с нове же любого искусства лежат идеи гуманистические, поэтому шедевр Ге р мана, построенный на убийстве, нежи з неспособен и второсортен.

Талант – ещё одна категория, которая рассматривается писателями во взаим о действии с темой пошлости мира р е ального. Набоковское видение таланта как изначального дара, обладателем к о торого является герой, близко гоголе в скому пониманию этого явления как «зерна Божия», присутствующего в д у ше изначально. Концепция классика трансформируется в творчестве Наб о кова: в романе «Отчаяние» рассматр и вается вопрос об истинности таланта. Художник Набокова, подобно гоголе в скому , предстаёт человеком, способным менять реальность, действительную или психологическую, но то, каким будет результат подобного изменения зависит от духовного начала его творчества, и с тинного или ложного. Истина здесь – категория нравственная, противосто я щая пошлости. Ложь – неотъемлемая часть творчества бездуховного героя, разрушительная по своей природе.

Как видим, эстетическое восприятие пошлости В.В. Набоковым и продолж е ние по-гоголевски нравственного ос о знания этого понятия позволяет гов о рить о сложном синтезе рецепции пис а теля XX века.

1. Ходасевич В. Г. Рецензия на роман «Отчаяни е» / В. Г. Ходасевич // Классик без ретуши. Литературный мир о творчестве Владимира Набокова: критические отзывы, э ссе, пародии / под общ . р ед. И. Г. Мельникова. – М. : Новое литературное обозр е ние, 2000. – С. 119 – 121.

2. Адамович Г . Рецензия на роман «Отча яние» / Г. Адамович // Классик без рет у ши. Литературный мир о творчестве Владимира Набокова: критические отзывы, э с се, пародии / под общ . р ед. И. Г. Мельникова. – М. : Новое литературное обозрение, 2000. – С. 117-123.

3. Набоков В. В. Собрание сочинений : в 4 томах / В.В. Набоков. – М. : Правда, 1990. – Т. 3. – 490 с.

4. Набоков В. В. Предисловие к английскому переводу романа «Приглашение на казнь» / В.В. Набоков // В.В. Набоков : pro et contra : Антология в 2 т. / сост. Б. Аверин и др. – СПб. : Изд-во Рус . х ристиан. гуманитар . ин-та, 1997-2002. – Т. 1 : Личность и творчество Владимира Набокова в оценке русских и зарубежных мысл и телей. — С. 40 — 42.

IMAGE OF VULGAR CHARACTER IN VLADIMIR NABOKOV’S NOVEL «DESPAIR»

O.S. Rudova , postgraduate

Buryat state university

Abstract. In this article on the example of analysis novel «Despair» clarifies the co n cept of vulgar hero’s image in V.V. Nabokov works. Compares views of V.V. Nabokov and N.V. Gogol on the concept of «vulgarity», examines the tools create an image of vulgar character. Examines continuity of V.V. Nabokov’s prose in relation to works of N.V. Gogol in development of certain trends, in particular, in development of the theme vulgarity.

Keywords: vulgarity, image of a vulgar hero, motive of spherical in vulgarity, motive of emptiness, ideal, problem of talent, irreal world, continuity.